ВОЙНА и ЖИЗНЬ ОТЦА МОЕЙ СВАТЬИ
May. 9th, 2016 06:26 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
darth_mickeyОригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
kurchatkinanato в ВОЙНА и ЖИЗНЬ ОТЦА МОЕЙ СВАТЬИ
kurchatkinanato в ВОЙНА и ЖИЗНЬ ОТЦА МОЕЙ СВАТЬИКогда без малого двадцать лет назад женился мой сын, мы несколько дней подряд провели в тесном общении с отцом сватьи. Рассказывали друг другу о своей жизни, о разных случаях из нее. Его рассказы были, естественно, куда круче моих. Уже более десятка лет Дмитрия Герасимовича нет в живых. А когда он рассказывал мне о себе, было ему 81 год.
Родился он в 1915 г. По происхождению из крестьянской семьи, владимирский. Семья в конце 20-х была репрессирована, объявлена кулацкой и подвергнута ссылке. Из чужих неласковых краев выбирались (кому удалось выбраться) кто как сможет. Дмитрий Герасимович и его младшая сестра просто-напросто сбежали. Мать, провожая его на станцию, дошла с ним до холма и там оставила – дальше идти ей было опасно: могли арестовать. И вот ему, пятнадцатилетнему, запомнилось: перед тем, как пуститься в неизвестную, самостоятельную жизнь, он долго и истово молился на том холме, прося у Бога помощи и заступничества, молился – и никак не мог остановиться, страшно было – ужас: закончить молитву – означало трогаться в путь, и что там его ждало впереди?
Важно было где-то как-то зацепиться, найти pa6ory и устроиться с жильем. В Химках под Москвой жила семья двоюродного брата отца – там приютили, помогли поступить на курсы электромонтеров, и через несколько месяцев Дмитрий Герасимович уже сам зарабатывал себе на жизнь.
Потом настал 33-й год – год паспортизации всей страны. Об этом событии Дмитрий Герасимович и спустя жизнь не мог вспоминать без содрогания. Оно запомнилось ему массовыми изгнаниями рядом живущих людей с обжитых мест, самоубийствами обреченных на высылку ради спасения близких (потому что если не давали паспорта главе семейства, то не давали и всем остальным), арестами непокорных. Сам Дмитрий Герасимович получить паспорт не надеялся. В трепете жили и его родные, у которых он квартировал: все они были служащие, сплошь счетоводы и тому подобная конторская шваль, и так еще с дореволюционной поры, – кто знает, не могло ли это быть сочтено преступлением против государства рабочих и крестьян?
Снова Дмитрий Герасимович молился – и снова ему, а вместе с ним и приютившей его семье повезло. Он был отправлен проводить проводку в некоем только что отремонтированном помещении, и оно оказалось не чем иным, как местом будущей выдачи паспортов. Он лазил с проводами и роликами по стенам, а проверять его работу приходил сам паспортный начальник. Работа Дмитрия Герасимовича начальнику понравилась. Кроме того, начальник попросил удовлетворить кое-какие свои прихоти – повесить лампу в этом месте, а не в другом, здесь сделать две лампы, а не одну, – Дмитрий Герасимович, естественно, пошел ему навстречу. И когда он в назначенный их улице и его букве алфавита день пришел получать паспорт, начальник его узнал: «А, это ты! Выпишите ему!» Спросил, у кого он живет, кем ему приходятся хозяева его жилья, и тут же благосклонно разрешил: «Пусть приходят, тоже получают». Как в том самом анекдоте про Ильича: а мог ведь и расстрелять!
Впрочем, на войну в 41-м Дмитрий Герасимович пошел как «сын врага народа». Его отец в 35-м тоже сумел выбраться в Москву, но в 37-м был арестован и сгинул в лагерях. 3а это призвавшая Дмитрия Герасимовича на свою защиту родина не доверила ему оружия и направила не в боевую, а в строительную часть.
Воевал Дмитрий Герасимович под Ленинградом, провел под ним всю блокаду. В его строительной роте от голода (едой руководство обеспечивало лишь боевые части, кормились сами, как могли) умерло 60 процентов личного состава. Он сам тоже умирал, был доставлен в госпиталь с 3-й степенью истощения, но кому-то должно везти – ему повезло: он выжил. После госпиталя Дмитрий Герасимович попал наконец в боевую часть, чему был несказанно счастлив: там со жратвой было уже легче. Он стал радистом, трижды ходил с разведывательно-диверсионными группами в глубокие тыловые рейды к немцам. Однажды их засекли, из семнадцати человек пятерых они потеряли убитыми, еще половина была ранена, а ему опять повезло: цел и невредим.
Но самым памятным событием всей войны остался для него эпизод, связанный с операцией прорыва через Синявинские болота. Он тогда служил в артиллерии и прибыл вместе со своим командиром в расположение пехоты, на самый передний край, чтобы корректировать поддерживающий настyпление пехоты огонь наших пушек. До наступления оставались считанные десятки минут. Он развернул рацию, стал проверять – эфир ответил ему молчанием. Рация, бывшая в исправности, когда грузил ее себе на плечи, за время, что добирался до переднего края, вышла из строя. Его командир, когда доложил ему об этом, похлопал по кобуре с пистолетом: «Пять минут, сволочь, чтоб была в исправности! Не будет – застрелю!» Пять минут минули – рация не ожила. Капитан вытащил «ТТ» и передернул затвор: «За то, что срываешь операцию, гад!» Спас Дмитрия Герасимовича в тот момент командир пехотинцев, хозяин землянки, в которой обосновались. Ударил капитана по руке и заорал: «Стреляй у себя, а не у нас! Здесь ты гость! Убьешь его – рация что, заработает?!» Капитан поразмыслил и дал Дмитрию Герасимовичу еще шанс: «Десять минут в твоем распоряжении! В расположение полка, заменить рацию – и обратно. Через десять минут не возвращаешься – точно застрелю!» До расположения полка было полтора километра. Пока Дмитрий Герасимович добежал, пока там проверили рацию, убедились, что неисправна, и выдали новую, пока он бежал обратно, прошло куда больше десяти минут, и время начала операции наступило. Когда Дмитрий Герасимович ввалился в землянку, он уже не ждал ничего другого, кроме пули. Он знал своего командира. И кто будет в боевой обстановке разбираться со смертью какого-то ефрейторишки? Но снова ему повезло: когда он ввалился в землянку, оказалось, что oн здесь вообще не нужен, ни с какой рацией. Наступление за несколько минут до назначенного времени было командованием отменено.
Демобилизовавшись в конце 45-го и некоторое время спустя женившись, Дмитрий Герасимович жил в московском подвале, без окон и без всякого отопления – обогревались керогазами и собственным дыханием в любой мороз, – в общем помещении на семь семей. Пойдя работать в «промтоварную» торговлю товароведом-бракером, он мало-помалу устраивался в жизни, рос по служебной лестнице, стал специалистом по фарфору и хрусталю, одно время даже замдиректорствовал в крупном магазине. Сначала «улучшил» свои жилищные условия на коммуналку, потом на отдельную квартиру, а еще позднее, когда старшая дочь выросла, вышла замуж, родила, удалось, оставив дочери прежнюю квартиру, получить для себя новую – в хорошем кирпичном доме, с высокими потолками, с «улучшенной планировкой»... В общем, нормальная советская жизнь умного и предприимчивого человека, желавшего «пробиться», но не состоявшего при этом в партии: и карьера до потолка возможного, и «блага жизни» чуть даже повыше этого самого потолка, и все прочие атрибуты советского благосостояния в виде дачи, машины, гаража для нее, санаторной путевки раз в год для отдыха и лечения.
На одну зарплату, как и все торговые работники, разумеется, не жил. Один из способов был такой. Приезжал, скажем, на завод обговаривать условия поставки очередной партии посуды. Обговорили. Дальше – очередь личного интереса. Уславливались, что завод поставит десяток-другой сервизов первого сорта, а в накладной будет указано – третий. Потом, когда сервизы оказывались в магазине, они, само собой, продавались по цене первого, а согласно накладной в кассу за них поступало как за третий. Полученная прибыль, естественно, делилась и с заводскими, и со своим начальством.
Однако было при этом у Дмитрия Герасимовича одно непременное правило: ни в коем случае ничего не брать из кармана у покупателя, такого же смерда, как сам. У государства – да. Как оно с ним, так имеет право и он с государством. Он полагал для себя подобное совершенно справедливым.
В пору, когда мы разговаривали, у Дмитрия Герасимовича, не было, разумеется, никакого дохода, кроме пенсии. Пенсия у него как у инвалида войны была поистине крутая: восемьсот тысяч рублей. У жены – триста тысяч, стандартная стариковская. На двоих то есть миллион сто – ровным счетом двести долларов. На еду хватало вполне. На что-то еще – уже с трудом. Но тем не менее Дмитрий Герасимович говорил, счастливо блестя глазами: «Я никогда так хорошо не жил».
И вот это было самым сущностным, главным – это его утверждение. Что оно означало? Иронию? Попытку самоуспокоения? Нет, в том-то и штука. Он действительно, он в самом деле, он всем своим существом чувствовал: раньше так хорошо никогда не было. Ни тогда, когда получал новую квартиру в кирпичном доме, ни когда покупал, еще в 60-е гг., дачку за 3500 рублей, ни когда был владельцем легковой машины и ездил в санаторий по бесплатной профсоюзной путевке.
«Никогда раньше не было так хорошо душе», – вот что он говорил теми своими словами. Тогда, двадцать лет назад, в 1996 г., когда казалось, что жизнь перевернулась и возвращения старого быть не может. Обустраиваясь, облагополучиваясь во второй половине своей советской жизни, он все время помнил себя молящимся на том холме, где оставила его, пятнадцатилетнего, мать, помнил ужас паспортизации, умирание от голода в стройроте на войне, свое молодое бездомье, погибшего где-то в лагерях неизвестно за что отца... Все это многократно перевешивало то советское благополучие. Заставляло ощущать его как случайность, как нечто хрупкое, что может разбиться и рассыпаться от любого движения государства, которое когда-то с такой безжалостностью выковыряло его семью из родного крестьянского гнезда. Благополучие второй половины своей жизни он воспринимал как Божью милость – и лишь. «Бог меня любил», – приговаривал и приговаривал он, рассказывая о своей жизни. И особенно – о счастье попасть в госпиталь с 3-й степенью истощения…
Ваш,
Анатолий Курчаткин
Родился он в 1915 г. По происхождению из крестьянской семьи, владимирский. Семья в конце 20-х была репрессирована, объявлена кулацкой и подвергнута ссылке. Из чужих неласковых краев выбирались (кому удалось выбраться) кто как сможет. Дмитрий Герасимович и его младшая сестра просто-напросто сбежали. Мать, провожая его на станцию, дошла с ним до холма и там оставила – дальше идти ей было опасно: могли арестовать. И вот ему, пятнадцатилетнему, запомнилось: перед тем, как пуститься в неизвестную, самостоятельную жизнь, он долго и истово молился на том холме, прося у Бога помощи и заступничества, молился – и никак не мог остановиться, страшно было – ужас: закончить молитву – означало трогаться в путь, и что там его ждало впереди?
Важно было где-то как-то зацепиться, найти pa6ory и устроиться с жильем. В Химках под Москвой жила семья двоюродного брата отца – там приютили, помогли поступить на курсы электромонтеров, и через несколько месяцев Дмитрий Герасимович уже сам зарабатывал себе на жизнь.
Потом настал 33-й год – год паспортизации всей страны. Об этом событии Дмитрий Герасимович и спустя жизнь не мог вспоминать без содрогания. Оно запомнилось ему массовыми изгнаниями рядом живущих людей с обжитых мест, самоубийствами обреченных на высылку ради спасения близких (потому что если не давали паспорта главе семейства, то не давали и всем остальным), арестами непокорных. Сам Дмитрий Герасимович получить паспорт не надеялся. В трепете жили и его родные, у которых он квартировал: все они были служащие, сплошь счетоводы и тому подобная конторская шваль, и так еще с дореволюционной поры, – кто знает, не могло ли это быть сочтено преступлением против государства рабочих и крестьян?
Снова Дмитрий Герасимович молился – и снова ему, а вместе с ним и приютившей его семье повезло. Он был отправлен проводить проводку в некоем только что отремонтированном помещении, и оно оказалось не чем иным, как местом будущей выдачи паспортов. Он лазил с проводами и роликами по стенам, а проверять его работу приходил сам паспортный начальник. Работа Дмитрия Герасимовича начальнику понравилась. Кроме того, начальник попросил удовлетворить кое-какие свои прихоти – повесить лампу в этом месте, а не в другом, здесь сделать две лампы, а не одну, – Дмитрий Герасимович, естественно, пошел ему навстречу. И когда он в назначенный их улице и его букве алфавита день пришел получать паспорт, начальник его узнал: «А, это ты! Выпишите ему!» Спросил, у кого он живет, кем ему приходятся хозяева его жилья, и тут же благосклонно разрешил: «Пусть приходят, тоже получают». Как в том самом анекдоте про Ильича: а мог ведь и расстрелять!
Впрочем, на войну в 41-м Дмитрий Герасимович пошел как «сын врага народа». Его отец в 35-м тоже сумел выбраться в Москву, но в 37-м был арестован и сгинул в лагерях. 3а это призвавшая Дмитрия Герасимовича на свою защиту родина не доверила ему оружия и направила не в боевую, а в строительную часть.
Воевал Дмитрий Герасимович под Ленинградом, провел под ним всю блокаду. В его строительной роте от голода (едой руководство обеспечивало лишь боевые части, кормились сами, как могли) умерло 60 процентов личного состава. Он сам тоже умирал, был доставлен в госпиталь с 3-й степенью истощения, но кому-то должно везти – ему повезло: он выжил. После госпиталя Дмитрий Герасимович попал наконец в боевую часть, чему был несказанно счастлив: там со жратвой было уже легче. Он стал радистом, трижды ходил с разведывательно-диверсионными группами в глубокие тыловые рейды к немцам. Однажды их засекли, из семнадцати человек пятерых они потеряли убитыми, еще половина была ранена, а ему опять повезло: цел и невредим.
Но самым памятным событием всей войны остался для него эпизод, связанный с операцией прорыва через Синявинские болота. Он тогда служил в артиллерии и прибыл вместе со своим командиром в расположение пехоты, на самый передний край, чтобы корректировать поддерживающий настyпление пехоты огонь наших пушек. До наступления оставались считанные десятки минут. Он развернул рацию, стал проверять – эфир ответил ему молчанием. Рация, бывшая в исправности, когда грузил ее себе на плечи, за время, что добирался до переднего края, вышла из строя. Его командир, когда доложил ему об этом, похлопал по кобуре с пистолетом: «Пять минут, сволочь, чтоб была в исправности! Не будет – застрелю!» Пять минут минули – рация не ожила. Капитан вытащил «ТТ» и передернул затвор: «За то, что срываешь операцию, гад!» Спас Дмитрия Герасимовича в тот момент командир пехотинцев, хозяин землянки, в которой обосновались. Ударил капитана по руке и заорал: «Стреляй у себя, а не у нас! Здесь ты гость! Убьешь его – рация что, заработает?!» Капитан поразмыслил и дал Дмитрию Герасимовичу еще шанс: «Десять минут в твоем распоряжении! В расположение полка, заменить рацию – и обратно. Через десять минут не возвращаешься – точно застрелю!» До расположения полка было полтора километра. Пока Дмитрий Герасимович добежал, пока там проверили рацию, убедились, что неисправна, и выдали новую, пока он бежал обратно, прошло куда больше десяти минут, и время начала операции наступило. Когда Дмитрий Герасимович ввалился в землянку, он уже не ждал ничего другого, кроме пули. Он знал своего командира. И кто будет в боевой обстановке разбираться со смертью какого-то ефрейторишки? Но снова ему повезло: когда он ввалился в землянку, оказалось, что oн здесь вообще не нужен, ни с какой рацией. Наступление за несколько минут до назначенного времени было командованием отменено.
Демобилизовавшись в конце 45-го и некоторое время спустя женившись, Дмитрий Герасимович жил в московском подвале, без окон и без всякого отопления – обогревались керогазами и собственным дыханием в любой мороз, – в общем помещении на семь семей. Пойдя работать в «промтоварную» торговлю товароведом-бракером, он мало-помалу устраивался в жизни, рос по служебной лестнице, стал специалистом по фарфору и хрусталю, одно время даже замдиректорствовал в крупном магазине. Сначала «улучшил» свои жилищные условия на коммуналку, потом на отдельную квартиру, а еще позднее, когда старшая дочь выросла, вышла замуж, родила, удалось, оставив дочери прежнюю квартиру, получить для себя новую – в хорошем кирпичном доме, с высокими потолками, с «улучшенной планировкой»... В общем, нормальная советская жизнь умного и предприимчивого человека, желавшего «пробиться», но не состоявшего при этом в партии: и карьера до потолка возможного, и «блага жизни» чуть даже повыше этого самого потолка, и все прочие атрибуты советского благосостояния в виде дачи, машины, гаража для нее, санаторной путевки раз в год для отдыха и лечения.
На одну зарплату, как и все торговые работники, разумеется, не жил. Один из способов был такой. Приезжал, скажем, на завод обговаривать условия поставки очередной партии посуды. Обговорили. Дальше – очередь личного интереса. Уславливались, что завод поставит десяток-другой сервизов первого сорта, а в накладной будет указано – третий. Потом, когда сервизы оказывались в магазине, они, само собой, продавались по цене первого, а согласно накладной в кассу за них поступало как за третий. Полученная прибыль, естественно, делилась и с заводскими, и со своим начальством.
Однако было при этом у Дмитрия Герасимовича одно непременное правило: ни в коем случае ничего не брать из кармана у покупателя, такого же смерда, как сам. У государства – да. Как оно с ним, так имеет право и он с государством. Он полагал для себя подобное совершенно справедливым.
В пору, когда мы разговаривали, у Дмитрия Герасимовича, не было, разумеется, никакого дохода, кроме пенсии. Пенсия у него как у инвалида войны была поистине крутая: восемьсот тысяч рублей. У жены – триста тысяч, стандартная стариковская. На двоих то есть миллион сто – ровным счетом двести долларов. На еду хватало вполне. На что-то еще – уже с трудом. Но тем не менее Дмитрий Герасимович говорил, счастливо блестя глазами: «Я никогда так хорошо не жил».
И вот это было самым сущностным, главным – это его утверждение. Что оно означало? Иронию? Попытку самоуспокоения? Нет, в том-то и штука. Он действительно, он в самом деле, он всем своим существом чувствовал: раньше так хорошо никогда не было. Ни тогда, когда получал новую квартиру в кирпичном доме, ни когда покупал, еще в 60-е гг., дачку за 3500 рублей, ни когда был владельцем легковой машины и ездил в санаторий по бесплатной профсоюзной путевке.
«Никогда раньше не было так хорошо душе», – вот что он говорил теми своими словами. Тогда, двадцать лет назад, в 1996 г., когда казалось, что жизнь перевернулась и возвращения старого быть не может. Обустраиваясь, облагополучиваясь во второй половине своей советской жизни, он все время помнил себя молящимся на том холме, где оставила его, пятнадцатилетнего, мать, помнил ужас паспортизации, умирание от голода в стройроте на войне, свое молодое бездомье, погибшего где-то в лагерях неизвестно за что отца... Все это многократно перевешивало то советское благополучие. Заставляло ощущать его как случайность, как нечто хрупкое, что может разбиться и рассыпаться от любого движения государства, которое когда-то с такой безжалостностью выковыряло его семью из родного крестьянского гнезда. Благополучие второй половины своей жизни он воспринимал как Божью милость – и лишь. «Бог меня любил», – приговаривал и приговаривал он, рассказывая о своей жизни. И особенно – о счастье попасть в госпиталь с 3-й степенью истощения…
Ваш,
Анатолий Курчаткин
